Ценностные ориентиры и приоритеты в трансформирующемся мире

Демократия в РФ: Аксиологический подход

Что представляет собой демократия с позиций аксиологии? Существует множество определений этого понятия, которые, однако, сводимы к одному изначальному — «наро­довластие». Применительно к современным реальностям, это одна из форм политической самоорганизации общества, основанная на комплексе ценностей, институтов, отноше­ний, идей, которые в западной традиции ассоциируются с классическим либерализмом. В этой традиции развитие демократии обычно связывается с утверждением в общественно­политической жизни идей индивидуальной свободы, права каждого человека на жизнь, частную собственность, принципов свободного рынка и иных ценностей либерализма. Та­ковы основы либеральной демократии, которые существенно противоречат первоначально­му смыслу демократии. Если либерализм исходит из установки на самоценность отдельной личности, приоритет ее прав и свобод, то демократия по определению предполагает вер­ховенство интересов народа (общества), обеспечение политического равенства всех граж­дан, приоритет воли большинства — все то, что провозглашалось лозунгами буржуазно­демократических революций в западных странах. Демократия, по характеристике одного из отцов западной демократии А. Линкольна, «власть народа, власть для народа, власть посредством самого народа». Ключевой признак демократии, согласно американскому по­литологу В. Острому, «по сути, заключается в том, что народ через процессы принятия кон­ституционных решений контролирует разделение и распределение властных полномочий посредством конституционно-правовых механизмов»[243].

Базу основанной на власти народа демократии составляют следующие ценности: вы­борность основных органов власти и должностных лиц, их подчиненность избирателям; равенство всех граждан перед законом; обеспечение демократических прав и свобод, вклю­чая право всех граждан на участие в управлении делами общества и государства; соблю­дение прав меньшинства иметь свое мнение и отстаивать его; подконтрольность и ответ­ственность государственных органов, формируемых путем назначения, перед выборными учреждениями; построение государственного устройства по принципу разделения властей; политический и культурный плюрализм; свобода слова, совести, убеждений; приоритет правовых методов власти. Социально-экономическую базу современной западной демокра­тии составляет высокий уровень развития производительных сил, социальное рыночное хозяйство, сильный средний класс. Одним из важнейших критериев демократии является уровень обеспечения основ человеческого существования, достойного качества жизни. Де­мократия является также системой прав, которые представляют собой неотъемлемую часть демократических политических институтов. Именно права и их соблюдение «становятся важнейшим материалом, из которого созидается процесс демократического правления»[244].

Институты и формы демократии в разных странах могут варьироваться, но суще­ствует комплекс ценностей, принципов, и норм составляющих обязательные условия, без которых любой режим нельзя расценивать как демократический в собственном смысле

слова. К ним относятся прежде всего разделение власти на три самостоятельные, но взаи­мосвязанные ветви — законодательную, исполнительную и судебную, — обеспечивающие систему сдержек и противовесов и верховенство права. Одним из ключевых принципов демократии является политическое равенство всех граждан перед законом.

Для реализации действующих демократических норм необходимо обеспечить соблю­дение гражданских прав, в том числе права на участие граждан в управлении государ­ством, а также право высказывать свои взгляды по всем вопросам общественной и полити­ческой жизни, право контролировать действия власти.

Недостаточно только провозгласить права, они должны быть гарантированы и реаль­но доступны для граждан. В противном случае демократические институты являются лишь своеобразным фасадом, прикрытием недемократической сущности правящего режима. Как отмечает В. Остром, «в демократических обществах граждане всегда должны знать о своих полномочиях в сфере управления. Если граждане не смогут заставить должностных лиц действовать в рамках фундаментального права, демократии не сохранят контроль над своими системами правления. Когда люди перестают устанавливать ограничения на осу­ществление правительственных прерогатив и более не заставляют должностных лиц нести ответственности перед фундаментальным правом, демократия прекращает свое существо­вание и верх берет автократия»[245].

Демократия реализуется в различных формах, которые могут сочетаться в зависи­мости от уровня социокультурного развития страны, характера политического режима, национальных особенностей и т. д. Прямая демократия представляет собой форму прав­ления, при которой право принятия политических решений осуществляется всеми без ис­ключения гражданами, действующими в соответствии с правилами правления большин­ства. Представительная демократия предполагает реализацию этого права гражданами не лично, а через своих представителей, избранных ими и ответственных перед ними. Власть большинства в рамках конституционных ограничений, имеющих своей целью гарантиро­вать меньшинству условия для осуществления индивидуальных или коллективных прав, таким, как свобода слова, вероисповедания и т. д., характерны для либеральной или кон­ституционной демократии. Определение «демократический» используется для характери­стики любой политической или социальной системы, которая ставит своей целью свести к минимуму социальные и экономические различия и которую поэтому именуют «социаль­ной», а в крайних ее формах — «социалистической демократией».

В различных социальных концепциях в качестве наиболее важных рассматриваются разные аспекты демократии. В либертаристских концепциях главными чертами демокра­тии выступают политическое равенство, представительное правление, идея государства как «ночного сторожа», основная функция которого сводится к защите частной собствен­ности, свободы и неприкосновенности личности. В моделях либеральной демократии под­черкивается приоритет гражданского общества перед государством, делается акцент на формально-правовых аспектах и социально-нравственных ценностях демократии. Вы­двигаются идеи о повышении роли государства и гражданского общества в обеспечении общественного блага, о необходимости расширения государственных функций не только в защите индивидуальных прав и свобод человека, но и в борьбе с бедностью и обеспе­чении для большинства населения достойного уровня жизни. Популярны концепции состязательного элитизма, возникшие как реакция на периодические кризисы либе­ральной демократии. Особое внимание в них уделяется анализу роли ответственного и эффективного политического лидерства, соблюдения формальных процедур демократи­ческого политического процесса, политического плюрализма и конкуренции. Согласно плебисцитарно-вождистской модели М. Вебера, в сложных, больших обществах предста­вительства граждан неизбежно вытесняются из политики и над властью устанавливается контроль со стороны бюрократии. В марксистской концепции демократии основной являет­ся идея отмирания государства и развития самоуправления трудящихся1.

Как пишет Л. В. Сморгунов в своем сравнительно-политологическом исследовании, со­временные демократии наследуют многие традиции исторических форм демократий, хотя имеют и значительные от них отличия. Отличаются и концепции демократии, которые теоретически базируются преимущественно на политических идеях и ценностях Нового времени. Появляются и модели демократии, критически относящиеся к мировоззренче­ским истокам — «дискурсивная» демократия, «теледемократия», «кибердемократия» и т. п., которые пока в теоретическом и практическом планах занимают маргинальное положение в современной демократической теории и практике. Суммируя различные подходы, Л. В. Сморгунов описывает ряд моделей, которые чаще всего попадают в поле зрения исследова­телей, отмечая, что все их многообразие в мировоззренческом плане так или иначе тяготе­ет к двум теоретическим парадигмам, сформированным классиками политической мысли,

—либерально-демократической и радикально-демократической теориям.

По характеристике автора, «обе теории возникают как попытка разрешить так на­зываемую «проблему Гоббса», суть которой кратко можно определить следующим образом: человек, переходя от состояния «войны всех против всех» (естественное состояние) к дого­вору о государственно-общественной жизни (общественное состояние), вверяет самого себя власти государства, поскольку только оно может гарантировать существование договора. Как сохранить свободу человека в общественном состоянии? В этом вопросе — узел «про­блемы Гоббса». Следовательно, теоретическая задача заключалась в обосновании границ деятельности государства, обеспечивающих сохранность свободы человека»2.

Либерально-демократическая и радикально-демократическая теории

1 См.: Кружков А. В. Проблемы народовластия в России. М.: Современная экономика и право, 2005.

2 Сморгунов Л. В. Теория и методология измерения демократии. СПб., 1999. С. 58 — 59.

В либерально-демократических концепциях свобода человека означала его мораль­ную автономию рационально определять свою жизнь и правила общения с другими людь­ми, которые не должны нарушать его индивидуальных прав. Государство, возникающее на основе договора между людьми как морально автономными индивидами, ограничива­ется правом, т. е. равной внешней мерой свободы для каждого индивида. В соответствии с радикально-демократическими концепциями разумный человек как автономное существо мог существовать только в естественном состоянии, в общественном же состоянии это был человек социальный, т. е. рационально принимающий ценности общества. Государство, ко­торое возникает на основе договора, руководствуется ценностями общества, носителем ко­торых выступает народ, оно ограничено «суверенитетом народа». Свобода человека в обще­ственном состоянии может быть обеспечена лишь тогда, когда свободен народ, имеющий волю давать законы государству[246].

По мнению Ю. А. Красина, ни одна из современных концепций не отвечает адекватно на коренной вопрос демократии: как совместить свободу индивида, необходимую для рас­крытия его способностей, с устройством социума, обеспечивающим эту свободу для всех и приводящим в движение великую силу общественной солидарности. «Варианты ответа на этот вопрос, предлагавшиеся в рамках как либеральной, так и социалистической тради­ции, выглядят недостаточно убедительными. Более того, есть основания считать, такого ответа просто не существует. И дело не только в том, что полная гармония между свобо­дой индивида и демократической организацией социума (народовластием), по-видимому, в принципе недостижима. Гораздо важнее то, что оптимальные пути приближения к этому идеалу на каждом конкретном этапе истории разные. Какими они могут быть для нашего времени, пока сказать трудно. В теоретических представлениях о современной демократии сегодня доминируют сомнения и неопределенность. Потребность в серьезном теоретиче­ском прорыве в данной сфере ощущается все острее»[247].

Ю. А. Красин полагает, что для того чтобы сохранить демократию как систему на­родовластия, необходимо выйти за рамки либеральной представительной модели, рав­но как и более демократичной модели участия, поскольку как форма политического правления она должна базироваться на более широком основании — на ее понимании как «образа жизни» граждан. Такое понимание демократии позволяет глубже осмыслить проблему национальной специфики форм политического правления, которая проявля­ется в особенностях политического развития любого общества, в политической культуре граждан, в общепринятых нормах их отношения к структурам власти. В разных куль­турах соотношение элементов связки «индивид социум» оценивается по-разному: в либеральной западной традиции акцент делается на свободе лично­сти, тогда как в большинстве восточных стран приоритет отдается социу­му. Поэтому, пишет автор, попытки навязать либерально-западные крите­рии демократии странам с иной культурой вызывают реакцию отторжения. Мировая практика однозначно свидетельствует о том, что единого стандарта демокра­тии нет и не может быть в принципе — слишком широк диапазон критериев, по которым таковая может определяться[248].

Выводы такого рода представляются бесспорными кому угодно, но только не адептам «эталонной» демократии, которые настойчиво навязывают — нередко с помощью военной силы — свои концепции всему миру, прежде всего развивающимся странам и новым го­сударствам постсоциалистической формации. Между тем сама западно-либеральная де­мократия переживает кризис, о чем все чаще свидетельствуют те же самые средства мас­совой информации, которые обличают пороки политической системы в России и других странах. «Многие из нас., — признает влиятельная американская газета «Вашингтон Таймс», — считают, что наш путь — единственный (не самый лучший или не самый быстрый, а единственный) путь в рай. Более того, многие из нас убеждены: тот, кто верит в другой путь, проклят Богом, а поэтому мы можем с чистой совестью унижать и осуждать их»[249]. Это и многочисленные другие свидетельства такого рода собраны в издан­ной недавно в Москве книге «Западные СМИ о кризисе «эталонной» демократии». Ответ­ственный редактор издания И. Л. Недяк, отмечая, что западная демократия пасует перед угрозами современному миру и продуцирует острейшие противоречия, вместе с тем пишет: «Признание кризиса либеральной модели демократии вовсе не означает отрицания ценно­сти демократии как таковой, как «образа жизни». Нет и не может быть единого стандарта демократии. Она — не застывшая форма, а продукт политической, правовой, культурной, экономической деятельности человеческого общества и развивается вместе с ним, в том числе и посредством кризисов»[250].

Надо учитывать, что одной из особенностей демократии в России стало сохранение у власти ключевых групп советского правящего класса. Отсутствовавшая в стране фаза публичного достижения соглашения между представителями противоборствующих в ходе транзита сторон сохраняла для старого правящего класса гарантии политической и эконо­мической безопасности и включала его в новые структуры как признанного участника де­мократического процесса. В этой роли группы прежней элиты могли участвовать в борьбе за власть по демократическим правилам. В России старый номенклатурный класс был не только сохранен под покровительством новой власти, но и стал одним из ее центральных компонентов. «Отчасти поэтому, — пишет политолог А. Ю. Мельвиль, — транзит в России стал не столько радикальным разрывом с прошлой советской системой, сколько ее спец­ифической метаморфозой, в результате которой под лозунгами демократии и антикомму­низма фактически было сохранено ядро номенклатуры в рамках обновленного правящего класса, включившего в себя как старые кадры партийных и хозяйственных прагматиков, так и новых карьерных профессионалов из демократических рядов. Этот обновленный правящий класс удержал власть и приобрел собственность, выйдя в главные призеры масштабного закрепления в фактически частное и/или акционированное владение пре­жде государственной собственностью, перераспределив ее между основными входящими в него кланами и картелями за дымовой завесой приватизации. В результате в основе формирующейся в России олигархической (многое говорит в пользу такой квалифика­ции) политической системы и оказались основные корпоративные группы интересов. При этом массовые интересы по-прежнему плохо артикулированы и не имеют адекватной политической репрезентации»[251].

Россия готова принять — и принимает — западную демократию как открытую систему, использовать те ее ценности, которые соответствуют традициям страны, современным реа­лиям развития российского общества. Но совершенно неприемлема любая система демокра­тии как обязательный эталон, как модель, на которую следует равняться. Это неприятие исходит не из национальных амбиций либо принципа исторической исключительности, а из трезвого осознания собственного и международного опыта, если угодно, из здравого смысла. Покончив с тоталитаризмом, мы, даже если бы сильно захотели, при всем стара­нии и со сколь угодно большой внешней помощью не смогли бы реализовать у себя за пол­тора — два десятка лет западную модель демократии хотя бы в основных ее элементах. Это попросту невозможно. Это примерно то же самое, что осуществить ленинско-сталинскую концепцию построения социализма «минуя капитализм» в бывших колониальных странах, ни в одной из которых, впрочем, не привилась в зеркальном виде и «эталонная» демократия.

В изложенной выше позиции нет ничего такого, что противоречило бы постулатам западной демократии, идеологи которой, вообще говоря, сами выступают с такой позиции, по крайней мере, в тех случаях, когда речь идет о странах Запада. Вот, например, датский теолог и педагог Халь Кок в своей книге «Что такое демократия?», изданной в 1945 г., от­вечает на заданный в ее названии вопрос: «Это не система, не доктрина. Это образ жизни, который, постоянно отступая и возвращаясь, прорастал в Западной Европе в течение до­брых 2000 лет. Образ жизни, который за время своего долгого и неспокойного существова­ния вобрал в себя много влияний со всех сторон. Демократия не есть нечто законченное в себе. Поэтому-то постоянно идут дебаты о ее сущности. Демократия — не победа, которая выиграна, а борьба, которая постоянно продолжается. Демократия — не однажды достиг­нутый результат, но задача, которая должна решаться снова и снова. Прежде всего, это не учение, которое можно преподавать и которое можно быстро усвоить или быть обращенным в него. Это образ мыслей, образ жизни, который усваиваешь только тогда, когда живешь этим образом в своей личной жизни, в отношениях с семьей и соседями, с более широкими внешними кругами, в отношениях к землякам и, наконец, в отношении к другим народам

— в этом последнем пункте мир еще не очень много видел демократии. Птица видна по полету, говорит старая пословица. Вот так же и демократы узнаются по их поступи, а эту поступь не усвоишь в один день»[252].

Российские «демократы» и через полтора десятилетия, прошедших с тех пор, как они принялись за реформы, не усвоили ни уроков истории России, ни уроков западной демо­кратии. Едва не доведя своими «демократическими» реформами страну до полного и бес­поворотного развала, они и сегодня пытаются увлечь общество радикальными проектами, скроенными по шаблонам «эталонной» демократии. Сегодня все признающие демократи­ческие ценности страны — и так называемые «старые» демократии, и «новые» демократии — оказались в равно сложных условиях поиска ответов на беспрецедентные вызовы времени. Ни одна из них не может предложить единственно верное решение возникающих проблем. Этот урок хорошо усвоен китайскими реформаторами, которые вывели КНР на лидирую­щие позиции в мировой экономике, опровергнув между прочим одно из расхожих утверж­дений либералов о том, что экономический прогресс возможен лишь в условиях западной демократии. Китайский опыт вызывает растущий интерес в нашей стране. Чем конкретно?

Прежде всего преемственностью преобразований. В китайском обществоведении при­нято выделять три основные стадии развития демократии в стране и соответствующие им формы управления. Каждая из них связывается с именем лидера страны того или иного периода, взявшего на себя ответственность формирования политического курса[253]. Первым таким лидером называют Мао Цзэдуна, научно обосновавшим теорию народной демокра­тии и разъяснившим концепцию государственного устройства и формы управления. По его мнению, Китай не может копировать у других политическое устройство. Строительство демократии должно исходить из собственных реальностей и идти своим путем. Демократи­ческая диктатура народа — основа государственной власти: собрания народа в виде съездов определяют форму правления в КНР. Мао Цзэдун выдвинул также идею создания Единого фронта и систему многопартийного сотрудничества и политических консультаций.

На этапе модернизации Китая, осуществления масштабных реформ понадобились новые теоретические обоснования легитимности той политической системы, которая сло­жилась в стране. Дэн Сяопин, разъясняя взаимоотношения между демократией и социа­лизмом, подчеркнул: развитие демократии является необходимым условием для социализ­ма, без демократии не будет ни социализма, ни модернизации. Выдвинув целую систему теоретических идей и базовых принципов по реформированию политических институтов при сохранении демократической диктатуры народа, Дэн Сяопин также отмечал необхо­димость правильно разделять функции партии и государства. По его мнению, демократия, в которой нуждается китайский народ, может быть только социалистической, демокра­тией народа. В строительстве демократической политики нужно, с одной стороны, про­тивостоять «либерализации», за которую ратует буржуазия, и «мирной эволюции», пред­принимаемой Западом, а с другой — противостоять идеологии феодализма. Он требовал построения правовой системы, равенства всех перед законом, разумных взаимоотношений между личностью и обществом.

С развитием рыночных отношений в Китае, в связи с глубокими переменами форм собственности, способов формирования и перераспределения валового национального про­дукта, встал вопрос о роли и месте партии в новом обществе, ее задачах и оправданности притязаний на лидерство. Председатель КПК Цзян Цзэминь инициировал перестройку в отношении партии как лидера общества. Роль партии заключается в том, чтобы вести и поддерживать народ в его стремлении стать хозяином страны, иметь возможность поль­зоваться обширными правами и свободами в соответствии с законом, уважающим и защи­щающим права человека. В этой связи он постоянно подчеркивал необходимость строгого учета китайской специфики.

Следующее высказывание Цзян Цзэминя в этом отношении мало чем отличается от процитированного выше мнения датского идеолога западной демократии: «Исторические традиции, уровень экономики и культуры, социальный строй в разных странах мира раз­личны, неизбежно различаются и их политические системы и системы политических пар­тий. Мир многокрасочен, в нем нет и не может быть модели политической системы, верной для всех краев и всех земель. Взвешивая достоинства политической системы и системы по­литических партий Китая, нужно — что самое главное, — исходить из китайских реалий, из практических результатов революции, строительства и реформы в Китае: следует уяснить, во-первых, могут ли стимулировать устойчивое развитие общественных производительных сил и всесторонний социальный прогресс; во-вторых, могут ли осуществлять и развивать демократию народа, укреплять жизненные силы партии и государства, поддерживать и приумножать особенности и преимущества социалистического строя; в-третьих, могут ли оберегать стабильность политической ситуации, социальную стабильность и сплоченность в стране; в-четвертых, могут ли реализовывать и защищать коренные интересы широчай­ших масс народа»[254].

Необходимым условием становления и развития демократии и одновременно ее следствием является гражданское общество, имеющее множество определений, кото­рые едва ли возможно свести к одному, эталонному. Во многом именно поэтому оно от­сутствует в действующей Конституции РФ, хотя одной из главных целей реформ, итогом которых она сама и является, провозглашается построение гражданского общества. Дело в сложности и многогранности самого явления, имеющего в силу этого множество трак­товок в научной литературе, где, в зависимости от отрасли знания, — юридической, по­литологической — оно объяснятся и определяется различным образом. Не вдаваясь в категориальные изыскания, выходящие за рамки нашего исследования, сосредоточимся на существе данного феномена.

Идея взаимосвязи демократии и гражданского общества стала утвер-ждаться в за­падном обществоведении после публикации книги французского ученого А. де Токвиля «О демократии в Америке». Именно в Америке получили оптимальное для своего времени развитие формы политической демократии и элементы гражданского общества, сложилось эффективное позитивное взаимодействие между ними. Добровольные ассоциации граждан пришли на помощь властям. Общественная жизнь наполнилась так называемыми «обще­ствами», негосударственными учреждениями, объединениями вне сферы государственной власти. Государство стало отстраняться от целой серии функций, которые оно ранее вы­полняло, передавая их общественным организациям. С развитием капиталистических от­ношений уже в конце XIX века резко возросла эмансипация личности от государственной власти, сократилось пространство прямого командного воздействия государства. В ходе развития и усложнения горизонтальных социальных связей усиливается структурирован­ность общества, появляются все новые и новые общественные организации и движения, которые расширяют возможности народовластия.

Как писал Токвиль, «центральная власть, какой бы просвещенной и искушенной она ни представлялась, не в состоянии одна охватить все частности жизни великого на­рода. Она не может это сделать потому, что подобная задача превосходит все пределы человеческих возможностей. Когда такая власть стремится лишь своими силами создать и привести в действие бесчисленное множество различных общественных механизмов, она должна либо довольствоваться весьма неполными результатами, либо ее усилия бу­дут просто тщетны». Централизация придает внешнюю упорядоченность делам общества и обеспечивает возможность достигнуть определенного единообразия проявлений че­ловеческой активности. Когда же «возникает необходимость привести в движение глу­бинные силы общества или же резко ускорить его развитие, централизованная власть незамедлительно теряет свою силу»[255]. В случае объединения индивидуальных сил с общественными, как это происходит в рамках локальных коллективов, порой удается добиться того, чего «самая сконцентрированная и самая деятельная власть была бы не в состоянии сделать»[256].

Поскольку гражданское общество — это целый комплекс отношений внутри общества и по отношению к государству, к нему нельзя применить какое-либо одно определение. Не­пременным показателем существования гражданского общества является невмешатель­ство власти в частную жизнь и одновременно ее защита властью. Уже в XIX веке при всех различиях в понимании термин «гражданское общество» приобрел свои главные и окон­чательные черты. Во-первых, это часть общества, независимая от государства. Во-вторых, гражданское общество обеспечивает права индивидов и, в частности, право собственности. В-третьих, в гражданском обществе независимо от государства действует множество авто­номных экономических ассоциаций и деловых фирм, конкурирующих между собой. Граж­данское общество немыслимо вне системы участия граждан во власти. Такая система бази­руется на представлении, выработанном еще Н. Макиавелли, о том, что рядовые граждане лучше знают достоинства и недостатки чиновников, особенности региона и нужды отдель­ных граждан и их ассоциаций. Участвуя в выработке и принятии политических решений, граждане разделяют ответственность элиты и бюрократии, становятся заинтересованными в их выполнении. Гарантированные законом возможности получения гражданами мини­мально необходимой информации облегчают общественный контроль над государством в целом и действиями чиновников, в частности, их квалификации, эффективности действий, этики поведения[257].

Как объект научных исследований, проблемы гражданского общества стали изучать­ся и обсуждаться в России относительно широко лишь с начала 90-х годов[258]. Хотя советские ученые и до этого использовали зарубежные концепции гражданского общества для кри­тики буржуазного общества. Разумеется, речь идет прежде всего о марксизме, в котором содержатся весьма точные характеристики сущности гражданского общества, «анатомию» которого, по словам К. Маркса, «следует искать в политической экономии»[259]. В «Немецкой идеологии» он писал: «Гражданское общество обнимает все материальное общение инди­видов в рамках определенной ступени развития производительных сил. Оно обнимает всю торговую и промышленную жизнь данной ступени и постольку выходит за пределы госу­дарства и наций... Выражение гражданское общество возникло в XVIII веке, когда отноше­ния собственности уже высвободились из античной и средневековой общности...»[260].

Для формирования такого общества необходимы определенные институциональ­ные предпосылки, прежде всего минимум демократических прав и свобод, делающих возможными и законными как автономию личности, так и самоорганизацию граждан для отстаивания общих интересов и целей. «Интерес — вот что сцепляет друг с другом членов гражданского общества. Реальной связью между ними является не политическая, а гражданская жизнь. Не государство, стало быть, сцепляет между собой атомы граждан­ского общества... Только политическое суеверие способно еще изображать в наше время, что государство должно скреплять гражданскую жизнь, между тем как в действительно­сти, наоборот, гражданская жизнь скрепляет государство»[261].

Гражданское общество предполагает наличие таких элементов рыночных отношений: частное предпринимательство, прибыль, конкуренцию, производство и распределение, движение капиталов, экономические стимулы и интересы и т. п., которые обладают извест­ной автономностью, относительно независимыми внутренними связями и закономерностя­ми. Словом, это «совокупность горизонтальных социальных связей, автономных от госу­дарства институтов и объединений, созданных свободными и ответственными индивидами для защиты своих интересов»[262]. Это демократическое правовое общество, где нет места ре­жиму личной власти, волюнтаристским методам правления, тоталитаризму, насилию над людьми, где уважают закон и мораль, где преобладает не государственно-политическая, а главным образом экономическая и частная сфера жизнедеятельности людей, реально складывающиеся отношения между ними.

К важнейшим составляющим гражданского общества относятся вырастающие на его основе политические партии, а также такие институты, как правозащитные обществен­ные объединения, свободная пресса, парламент, независимый суд, адвокатура, обще­ственные контролеры и т. д. Эти институты в известной мере противостоят государству, призваны контролировать его деятельность, подчинять ее общественным интересам. Бо­лее того, в США, например, граждане, согласно Декларации независимости США 4 июля 1776 г., вправе свергнуть власть, «когда длинный ряд злоупотреблений... обнаруживает намерение предать народ во власть неограниченного деспотизма, то он не только име­ет право, но и обязан свергнуть такое правительство и на будущее время вверить свою безопасность другой охране»[263].

Отвечали ли приведенным характеристикам дореволюционная Россия, советское об­щество, которое, в отличие от советского государства, в основном (тут невозможно устано­вить точные параметры) сохраняется и поныне? На этот счет среди ученых существуют разные мнения.

Преобладающая точка зрения в российском обществоведении исходит из того, что, как ее обосновывают А. А. Галкин и Ю. А. Красин, со второй половины XIX века в России стало складываться гражданское общество, возникла проблема взаимоотношений инди­вида и гражданских институтов, появились возможности развития гражданской активно­сти. Революции начала ХХ века не погасили, а, напротив, стимулировали гражданскую активность. Однако в годы сталинизма этот процесс был насильно прерван. Элементы, из которых могло сложиться гражданское общество, — рыночные структуры, крестьянское хозяйство, независимые профессиональные, конфессиональные и другие союзы и ассоциа­ции — были разрушены, социально-экономическая база объединения групповых интере­сов гражданских организаций практически перестала существовать. Система держалась на гипертрофированных вертикальных связях, обеспечивавших тотальный государствен­ный контроль за общественной жизнью. В этих условиях нерегламентированная государ­ством гражданская активность стала подавляться властью[264].

Как считает Л. М. Романенко, это означало полное уничтожение старых структур и замену их новыми одномерными социальными образованиями, многообразие форм соб­ственности — одной формой, государственной, суды присяжных — революционными трибу­налами, органы представительной демократии — советами, разнообразные политические партии и идеологические течения — одной партией и одной идеологией. Дилемма «граж­данское общество — государство» была однозначно решена в пользу последнего: «Осущест­влялось это, по нашему мнению, даже не столько чисто силовыми методами воздействия

—разгромами, расстрелами, ссылками и высылками. Как показал опыт первых лет Совет­ской власти, эти методы не затрагивали главного — качественных параметров продолжав­шего существовать гражданского общества. Силовые методы оказались годными лишь для ослабления его количественных параметров — сужалась социальная база гражданского общества, уменьшались его значение и возможности влияния. Но гражданское общество продолжало существовать и воспроизводить себя, хотя и в ослабленном, уменьшенном ва­рианте, как одна из фундаментальных составляющих общественной системы. И тем самым оно представляло постоянную угрозу существованию нового общественного строя»[265].

В российском обществоведении существует и другая точка зрения, согласно которой, в отличие от Европы, где правовое устройство есть следствие воздействия на государство формирующегося гражданского общества как совокупности самостоятельных и самодея­тельных общественных элементов, в советской России таких элементов практически не существовало, поскольку власть целиком подчинила себе общество, которое являлось не субъектом, а объектом права. Согласно этой точке зрения, подлинного гражданского об­щества в СССР не существовало. Но к концу 50-х годов по мере того, как менялась сущ­ность советского государства, сформировалось своеобразное огосударствленное общество. Поглотившее всякую общественность государство стало все более отчетливо удваиваться внутри себя на собственно государство и некую сущность, которую В. Б. Пастухов называет «огосударствленным гражданским обществом». Это, по его определению, «бюрократическое гражданское общество, превращенная форма существования гражданского общества вну­три авторитарно-бюрократической системы. Именно это превращенное, а не действитель­но гражданское общество, с конца 50-х годов было источником и движущей силой рациона­лизации, то есть формирования конституционных начал государственной жизни»[266].

Такая трактовка, относящаяся скорей к социологической, чем к правовой науке, без­условно, также отражает объективные реальности советского общества. Во всяком случае ясно, что коммунистический режим нуждался в социальной и политической мобилиза­ции и для этого культивировал негосударственные общественные организации, которые создавались и действовали под строгим партийно-государственным контролем и охва­тывали фактически все население государства. Однако для эффективного выполнения своих функций были необходимы не только пассивные элементы, но и достаточно массо­вый актив, действия которого стимулировались определенными идейными установками.

В рамках этого актива реализовалась, хотя и в деформированном виде, своеобразная граж­данственность, которая проявлялась на низовом уровне, где официальные организации выполняли некоторые функции, аналогичные тем, которые характерны для нормальных институтов гражданского общества. Поэтому правильнее было бы говорить не об отсут­ствии, а о деформации гражданских институтов в советском обществе.

Для целей нашей работы достаточно, думается, ограничиться учетом общепризнан­ных в отечественном и зарубежном обществоведении ценностей, лежащих в основе граж­данского общества: экономическая свобода, многообразие форм собственности, рыночные отношения, конкуренция; признание и защита прав человека и гражданина; демократиче­ский характер власти, обеспечивающей равенство всех граждан перед законом, правовую защищенность личности; правовое государство, основанное на принципе разделения и вза­имодействия властей; политический и идеологический плюрализм, предполагающий ле­гальную оппозицию; свобода мысли и слова, независимость средств массовой информации; невмешательство государства в частную жизнь людей; подтвержденные законом взаимные обязанности и ответственность граждан; эффективная социальная политика государства, обеспечивающая достойный уровень жизни людей и гражданский мир в обществе. Эти цен­ности фиксируются в той или иной форме законодательством России и других государств и обозначаются в научной литературе[267] и именно поэтому могут считаться общепринятыми.

Другое дело, каким образом, в какой мере и в какие сроки они могу быть реализован­ными. Известный социолог Ю. Левада писал: «Гражданское общество не создается ни по чьему хотению, ни по чьему велению, ни снизу, ни сверху, ни по желанию законодательной или исполнительной власти. Оно создается веками, вместе с целым рядом институтов, ко­торых у нас почти нет, вместе с изменениями самого человека, которые требует не одного поколения, вместе с преодолением фальши и иллюзий, которым мы очень и очень под­вержены. Для гражданского общества нужно реальное разделение властей, нужен парла­мент, действительно не зависимый от исполнительной, в том числе и президентской, вла­сти, активные, пользующиеся доверием населения местные власти, хорошо работающие средства массовой информации, которые были бы и материально обеспечены, и свободны от командования, диктата власти и владельца»[268].

Нельзя оставлять вне внимания и то обстоятельство, что названные ценности, как и вообще теоретические представления о гражданском обществе, сформировались в рам­ках западной либеральной концепции, исходящей из того, что разумно организованное общество способно породить в мире совершенный порядок, основанный на здравом смысле, науке и справедливости, а государство, основанное на этих началах, гарантирует единство общественной жизни и обеспечивает прогресс, высшая цель которого — личная свобода, массовая политическая и экономическая активность граждан и социальная защищенность. Современная Россия пока что и объективно далека от этой модели, и отгорожена от нее го­сударственной властью, которая, по словам Ф. О. Погодина, пытается сверху организовать «гражданское общество особого типа — с «русской душой». Критикуя эти попытки, он пи­шет: «При всей пресловутой российской оригинальности наша страна подвержена тем же процессам социальной дезинтеграции, что и западный мир, но в силу традиций государ­ство у нас воспринимает новую реальность куда более болезненно. Оно всеми способами, начиная от бюрократических (большинство российских неправительственных органи­заций созданы государством или являют собой вариации свободного творчества чинов­ников) и кончая усилением идеологического давления, пытается отождествлять себя с обществом, навязав ему идею единства, высшего по отношению к разрозненным социальным требованиям»[269].

В литературе существует и более крайняя точка зрения, согласно которой «собствен­но, гражданского общества как такового в стране пока нет. Этот процесс долгий, и, навер­ное, сменится не одно поколение, прежде чем можно будет говорить о том, что вот, мол, имеется у нас это самое гражданское общество. Сейчас же можно говорить о происходя­щих процессах и тенденциях, возможных путях и направлениях движения, ожидаемых сложностях и препятствиях[270].

Подобные утверждения не бесспорны. Они, однако, по-своему отражают действительно существующую проблему — чрезвычайно острую в современной России проблему оптимиза­ции взаимоотношений общества и государства, в разрешении которой важную роль должны сыграть политические партии. Сразу же возникает вопрос: о каком государстве идет речь? С учетом вышесказанного, о государстве правовом, то есть таком, которое обеспечивает верховенство закона; реализацию прав и свобод человека и гражданина; последовательное связывание с помощью права политической власти, формирование для государственных структур режима правового ограничения; разделение властей на законодательную, испол­нительную и судебную; взаимную ответственность государства и личности; условия для развития правосознания граждан и правовой культуры в обществе; свободное функциони­рование гражданского общества и осуществление контроля с его стороны за выполнением законов всеми субъектами права. Регулирующая роль правового государства сводится к необходимым для нормальной жизни общества функциям: реализации гражданами своих прав и свобод, охране правопорядка, борьбе с преступностью, созданию нормативных усло­вий для беспрепятственной деятельности частных и коллективных собственников и т. д., то есть к выполнению, говоря словами К. Маркса, задачи «по ведению общих дел».

Право здесь выступает не только как инструмент воздействия на общественные от­ношения, но и как гарантия нормального функционирования государственной власти. Для того чтобы упорядочить общественные отношения с помощью права, государство с момента своего возникновения должно было конструировать себя законодательным путем[271]. И уже на ранних стадиях его развития взаимодействие права и власти выража­лось в идеях разумности и справедливости организации таких политических форм соци­ального устройства, при которых право приобретает свойства общеобязательного закона, а публично-властная сила, упорядоченная правом и, следовательно, оправдываемая и одно­временно ограничиваемая им, — справедливой, соответствующей закону государственной властью. Как отмечает В. С. Нерсесянц, трактовка государства в качестве правовой орга­низации публично-властной силы является основной идеей правовой государственности[272].

В дореволюционной России идеи правового государства развивались в трудах юри­стов либеральной школы — Б. Н. Чичерина, П. И. Новгородцева, М. М. Ковалевского, Б. А. Кистяковского. Специальные исследования посвятили им В. М. Гессен, С. А. Котляревский и другие ученые, рассматривавшие правовое государство как организацию политиче­ской власти, создающую условия для обеспечения прав и свобод человека и гражданина, а также для последовательного ограничения правом власти с тем, чтобы предотвращать возможные злоупотребления[273]. Эти идеи имеют универсальный характер в том смысле, что они свойственны политической и правовой идеологии большинства современных го­сударств, включая Россию: в части 1 статьи 1 Конституции РФ указано, что «Российская Федерация — Россия есть демократическое федеративное правовое государство с республи­канской формой правления»[274].

Является ли Россия таковым в действительности? Конечно, нет. Наша Конституция фиксирует скорей не реальный факт, а цель, которую предстоит реализовать. Не только применительно к России, где правовое государство только формируется, но и относительно тех стран, где оно функционирует многие десятилетия, было бы не вполне корректно го­ворить о нем как о необратимо состоявшемся факте, поскольку «в действительности поли­тическая власть всегда стремится вырваться из правовых рамок и «правовое государство»

—это скорее идеальный тип...»[275].

Один пример, показывающий, что и вековые традиции верховенства закона могут по­пираться государством, казалось бы, в самом неприступном для произвола власти право­вом поле — частной собственности. Экономический кризис заставил власти США в 1933­1934 гг. осуществить в массовых масштабах конфискацию золота и серебра у населения. Гражданам было запрещено под страхом тюремного заключения обладать золотой монетой и золотыми слитками на сумму свыше 100 долларов; излишки должны были в трехне­дельный срок сдаваться властям. Лица, сдавшие драгоценные металлы, получали ком­пенсацию в бумажных банкнотах, которые вслед за тем были девальвированы на 41%. В результате этих мер федеральное правительство отобрало у граждан США 5 мил­лионов унций золота и 111 миллионов унций серебра. Лишь в 1975 г. разверстка была официально отменена[276].

В постсоветской России, делающей лишь первые шаги по пути становления граждан­ского общества и правового государства, власть обладает неизмеримо большими возмож­ностями попирать право и в тех случаях, когда это и не вызывается, как в приведенном примере, экономической необходимостью. В документах Всероссийского Гражданско­го форума содержится немало примеров на противоправные действия власти. Так, в подготовленном А. Яблоковым проекте Декларации «О становлении и развитии гражданского общества в России» говорится: «Вместо демократического государства, построенного на основе институтов гражданского общества, в России создается си­стема «управляемой демократии», в которой граждане все больше отстраняются от принятия решений, прямо затрагивающих их интересы, а общество в целом лиша­ется возможности контроля за деятельностью власти. Складывается ситуация, когда

не власть служит обществу и подотчетна ему, а общество во все большей степени

ставится на службу власти»[277].

Следует отметить и то, что сегодня ориентация российских политических трансформа­ций зависит в значительной мере от теневых структур власти. Демократический транзит в России протекает с большими заминками, попятными движениями, традиции прошлого во многом продолжают определять его содержание и векторы развития. Как отмечает А. Ю. Мельвилль, новая российская власть «пошла по совершенно традиционному для России пути реформирования — волевым порядком и по вертикали сверху вниз. В большинстве успешных демократических транзитов реформаторская инициатива, действительно, при­ходит сверху. Однако важное и принципиальное отличие заключается в том, что в этих слу­чаях понуждение сверху выступает лишь в качестве первичного катализатора глубинных процессов, впоследствии развивающихся в самой толще общества. Затем функции самой власти в основном сводятся к обеспечению институциональной поддержки этих процессов в соответствии с общепринятыми демократическими процедурами»[278].

Почему же в России названный первичный импульс так и не вызвал ожидаемой долговременной реакции в виде непрерывного демократического развития? Идеологи либерал-реформизма видят главную причину в недостатке у посткоммунистического режи­ма решимости и последовательности, каковые, по их мнению, мог бы обеспечить жесткий авторитарный курс демократического транзита. Это странное для либерала убеждение вы­разил в своей книге под характерным названием «Приживется ли демократия в России?» экономист Е. Г. Ясин: «Лучшим вариантом была бы активная реформаторская политика авторитарного режима до начала демократизации. Тогда наиболее непопулярные эконо­мические меры были бы проведены заблаговременно»[279].

Как сами российские граждане относятся к своим правам и обязанностям? В какой мере и каким образом участвуют они в общественной жизни? Социологические опросы дают удручающие ответы на эти вопросы. О существовании в России общественных организаций знают или «что-то» слышали около 60% опрошенных. Членами их считают себя только 10% россиян: из них 3% состоят в профессиональных союзах, 1% — в организациях, поддержи­вающих пенсионеров, инвалидов и ветеранов, и 2% — в других общественных организа­циях. В такой ситуации сама власть, вопреки всем известным концепциям гражданского общества, вынуждена стимулировать участие граждан в общественной жизни. Тем бо­лее, что на вопрос: «Хотели бы Вы участвовать в работе какой-либо общественной ор­ганизации?», — большинство опрошенных россиян (73%) ответили отрицательно, 15% вы­разили такое желание и 11% затруднились с ответом. В материалах «круглого стола», проведенного в 2006 г. ВЦИОМ по итогам таких опросов, отмечается, что современное российское общество напоминает рассыпающийся песок, из которого не удается создать устойчивых социальных конструкций, а сами элементы общества, попадая в зону при­тяжения иных цивилизационных ядер, неизбежно теряют собственную идентичность. Однако «неоконсервативная революция», произошедшая в российском обществе в по­следние годы, в определенной степени изменила вектор общественного запроса и основные парадигмы массового сознания. Связанная с этой идеей идеология

дресуется активному меньшинству и содержит прагматическое обоснование модернизации мобилизующей силы для обновления общества[280].

В постсоветской России формально многие демократические политические институты присутствуют. Но это отнюдь не означает, что у нас реально функционирует демократиче­ская политическая система, основанная на гражданской культуре и участии. Напротив, происходит выстраивание авторитарной властной вертикали, формирование политиче­ской системы иерархически структурированных властных отношений, при которых суще­ствует единственный центр принятия решений, политическое общество практически от­сутствует, а рядовые граждане зачастую отстранены от участия в политике. Появление в российской науке значительного числа интерпретаций западных транзитологических теорий, раскрывающих переход от советской системы к новому политическому порядку, способствовало возникновению новых формулировок: «фасадная демократия», «авторитар­ная демократия», «полудемократия» и т. п. Так, Д. Колльер и Ст. Левицки, обнаружили более 550 «подвидов» демократии, Л. Даймонд, пытаясь осмыслить понятие демократии, говорит о демократии электоральной и либеральной, а также псевдодемократии[281]. Однако скоро стала ясна недостаточность привычных представлений о существе происходивших в России процессов как о переходе к демократии. Стали использоваться другие термины, с помощью которых предпринимается попытка выразить качественное состояние современ­ного российского общества и его отличие от предшествующего: «управляемая», «делегатив - ная» демократия, постноменклатурный патронат, режимная система и др.

В последнее время довольно острые дискуссии вызывает термин «суверенная демо­кратия», предложенный В. Сурковым, высокопоставленным чиновником администрации Президента. Предложение, думается, не совсем корректное. Если оно имеет целью под­черкнуть специфику демократии в России, то почему бы ее просто не назвать «российской демократией» наряду с американской, английской и другими демократиями, каждая из которых также отличается своеобразием? Если речь идет о том, чтобы показать ее незави­симость, защитить от внешнего политического и идеологического давления, то в этом слу­чае уместней говорить о политическом режиме, государстве — институтах, отнюдь не тож­дественных демократии. Если таким образом понимается самое существо явления, то тут возникают невольные ассоциации с идеями исключительности, избранности государства (нации, народа), далекими от демократии. Вполне обоснованы поэтому сомнения профес­соров С. Наумова и Н. Слонова в том, что «термин «суверенная демократия» недостаточно удачно выражает стремление авторов и сторонников этого понятия к подлинной независи­мости нашей страны и реальному народовластию. Понятие не только должно быть верным (соответствовать наличной или предполагаемой реальности) по своему содержанию, но и правильным по своей внутренней форме»[282].

Терминологическая новация едва ли вызвала бы столь живой общественный интерес, если бы не вышла из-за кремлевских стен, хотя, по свидетельству политолога В. Никонова, тамошние верхи относятся к ней довольно сдержанно[283]. Публицист В. Рудаков связывает ее появление с предвыборной кампанией: «Особенность текущего момента заключается

еще и в том, что тотальная деидеологизация партийного (и, следовательно, предвыбор­ного) поля происходит на фоне непрекращающихся попыток Кремля «идеологизировать политическое пространство». Там давно признали, что одних лишь «административных скрепов» явно недостаточно для удерживания гигантских просторов Родины, и поэтому нужна «актуальная система политических ценностей». Собственно, именно так и возникла концепция «суверенной демократии»[284].

Напрашивается еще одна версия: не пытается ли автор этой концепции возродить былой оптимизм по поводу перспектив российской демократии, который давно выветрил­ся из общественного сознания под действием либерал-демократических реформ? Попытка похвальная, но вряд ли продуктивная. Для этого требуется изменить самое направление реформ, придать им подлинно демократический, т. е. социальный характер. Пока же и в массовом сознании, и в научной транзитологии преобладает идея неопределенности буду­щего демократии в России. Более осторожным стало отношение аналитиков к западным методикам оценки переходного периода, которым зачастую не поддается реальность рос­сийских трансформаций.

Как показывает российский и мировой опыт, для утверждения реальных демократи­ческих ценностей в стране, освободившейся от тоталитарного прошлого, совершенно не­достаточно одной лишь демократической процедуры формирования органов власти через свободные выборы. Главная проблема всякой молодой демократической республики состо­ит в том, что, во-первых, каждые новые парламентские и президентские выборы как бы полностью ревизуют достигнутое на предыдущих согласие между элитами, отложившееся в конфигурации самой власти, и организуют консенсус вокруг новых знаковых фигур. Во - вторых, добившийся победы на выборах альянс политических и финансово-экономических элит, включая оппозиционные, формирует правительство и прочие органы исполнитель­ной власти.

В России эти процессы подчиняются иным правилам. Пока проходило противостояние с «коммунистическим тоталитаризмом», демократия как проект политического устройства общества и ее ценностей имели более или менее четкие очертания. Сегодня они расплыва­ются, то и дело меняют свои очертания. Изменчивость, неопределенность характерны для демократического развития вообще, для российского — в особенности. Политическая стаби­лизация может погасить действие этих свойств переходного периода, но тем самым — и пре­кратить сам процесс, оставить все, как есть. Это постоянно надо иметь в виду, обращаясь к аксиологическим проблемам демократии в России.