Стратегический анализ

Субъективизм оценок — одно из наиболее слабых мест большинства транзитологических концепций. Особенно это стало заметно на рубеже веков, когда пришло время подводить итоги посткоммунистического развития стран Центральной и Восточной Европы, а также бывших республик СССР. В отношении России такая субъективность характерна как для западных, так и для отечественных исследователей. Если в начале 1990-х гг. в оценках перспектив развития России в экономической и политической сферах можно было увидеть чрезмерный оптимизм, то к концу десятилетия пессимистические прогнозы стали преобладающими. Даже Дж. Сакс — американский экономист, бывший долгое время советником российского правительства, весьма негативно высказывался не только по поводу результатов реформ, но и относительно их стратегии, к выработке которой он сам имел непосредственное отношение. Начиная с середины 90-х гг. XX в. в работах зарубежных и отечественных политологов стало преобладать мнение, что Россия не сумела воспользоваться существовавшими шансами и совершить демократизацию, что в целом ее экономическая и политическая трансформация завершилась неудачей.

Подобного рода суждения навеяны наивными представлениями о существовании некой идеальной модели демократии, неразрывно связанной с эффективно функционирующей рыночной экономикой. Если это было бы так, то не только об опыте России, но и об опыте большинства других поставторитарных и посткоммунистических стран можно было бы говорить как о неудачном. В противоположность идеализированным представлениям об эталонной либеральной демократии в политической науке всегда присутствовали и присутствуют и иные подходы. Так, Р. Даль предлагал разделить понятия демократии как нормативного идеала и полиархии как реальной формы реализации подобного идеала. Современный американский политолог Дж. Мюллер прямо признает, что характерное для многих авторов идеализированное представление о демократии является своеобразной политологической проблемой, определяемой им как «проблема образа» демократии. Как отмечает Дж. Мюллер, ряд авторов, оценивая характер политического порядка, складывающегося в поставторитарных странах вообще и в посткоммунистических в частности, склонны руководствоваться в своих суждениях не «реалистическими стандартами», а неким «туманным идеалом». И это несоответствие между образом демократии и демократической реальностью становится, по мнению политолога, фактором, порождающим существенные аналитические трудности [1, с. 102, 104].

Разочарование результатами «демократического транзита» во многом обусловлено представлениями о нем как о линейном процессе, ведущем ко всеобщей политической унификации мира на основе общих демократических ценностей и институтов. Сегодня такое понимание устарело. Переход к демократии порождает множество моделей политического устройства, поэтому, учитывая реальные тенденции социально-политических трансформаций последнего десятилетия, вполне уместно согласиться с выводами такого авторитетного исследователя проблем политической модернизации и транзитологии, как С. Хантингтон, который констатировал, что по мере усвоения формальных демократических институтов все большим числом разнородных обществ «сама демократия становится все более дифференцированной» [2, с. 10].

В самой России сложившийся в начале XXI в. политический режим определяют также неоднозначно. Одно время широкое распространение получил термин «управляемая демократия». Имелось в виду, что, в отличие от 1990-х гг., характеризовавшихся высокой степенью политической нестабильности, с избранием на пост Президента РФ В. Путина верховная власть стала предпринимать меры для стабилизации ситуации, целенаправленно влиять на развитие политических процессов в стране. Однако этот термин неудачен хотя бы потому, что весьма похож на термин ^направляемая демократиям, который использовали для обозначения авторитарного режима Президента Индонезии Сукар - но в 60-е гг. XX в. Такая аналогия могла бы дополнительно подкрепить аргументы тех, кто указывал на авторитарные тенденции в политическом развитии посткоММунистической России. Постепенно определение «управляемая демократия» выходит из употребления, и его место занимает новое определение — «суверенная демократия». В данном случае речь идет о целой концепции, которая должна, с одной стороны, отклонить обвинения нынешней власти в отходе от демократических принципов, а с дрУг°й — обосновать самобытность российского пути экономического и политического развития, самостоятельный и независимый курс Российской Федерации на международной арене. Поскольку «отцом» концепции «суверенной демократии» считается заместитель руководителя Администрации Президента РФ В. Сурков, близкие к Кремлю журналисты и политологи стали активно ссылаться на нее в своих выступлениях и публикациях.

Между тем идея «сувеРенн°й демократии» в том виде, как она интерпретировалась в последнее время, некорректна с теоретико-методологической точки зрения: феномены демократии и суверенитета имеют отношение к различным сферам политической жизни. Демократия один из типов политического режима, а суверенитет означает самостоятельность и независимость государственной власти безотносительно характера политического режима в рамках которого такая власть осуществляется. На это обстоятельство обрашал внимание Дмитрий Медведев, занимавший в тот момент пост первого вице-премьера в Правительстве РФ. В интервью журналу «Эксперт» Д Медведев говорил, что

«суверенная демоКРатия — далеко не идеальный термин, впрочем, как и любой другой. Гораздо более правильно говорить о подлинной демократии или просто о демократии при наличии всеобъемлющего государственного суверенитета. Если же к слову «демократия» приставляются какие-то определения, это создает странный привкус. Это наводит на мысль, что все-таки речь идет о какой-то иной, нетрадиционной демократии» [3, с. 217].

Развивая эту мысль, он отмечал, что

«есть триада признаков государства: форма государственного устройства, форма правления и политический режим. Это три кита, на которых стоит государство. Но если говорить о политическом режиме, форме государства, форме государственного устройства, то, конечно, демократия — абсолютно фундаментальная вещь. И ее можно противопоставлять только диктаторским и тоталитарным режимам. Что касается суверенитета, то не следует забывать, что он означает верховенство государственной власти внутри страны и ее независимость вне пределов государства. Поэтому когда говорится о таком признаке государства, как суверенитет, имеются в виду именно эти качественные категории. Они не в меньшей степени важны, чем сама демократия. Но это все-таки понятия, находящиеся в разных плоскостях» [3, с. 218].

Для политических систем многих поставторитарных и посттотали - тарных стран, включая Россию, подходят такие категории, как «электоральная демократия», «процедурная демократия». Эти категории выражают степень реализации нормативных идеалов в политической действительности (вполне в соответствии с методологией Р. Даля), но было бы неверно полагать, что достигнутые политические формы являются лишь переходными и временными. Сегодня распространено мнение, что «демократический транзит» в основном уже завершен, если иметь в виду переход от одной системы к другой, что не означает ни полного соответствия сформировавшихся режимов нормативным демократическим принципам, ни невозможности их дальнейшей эволюции. Вот что по этому поводу пишет российский политолог Г. Вайнштейн:

«В большинстве случаев мы являемся свидетелями не более или менее продолжительного затягивания переходных процессов, а их завершения: оно, однако, не знаменуется достижением результатов, которые принято считать признаком окончания “транзита”. Подавляющее большинство поставторитарных стран находится не на некой промежуточной станции своего пути трансформации, а в конечном пункте того развития, на которое они оказались способны... Это отнюдь не исключает возможности их дальнейших изменений. Но это уже будет не “транзит”, если понимать его как радикальную перестройку институциональных конструкций политического устройства, а обычная, свойственная любому обществу эволюция» [4, с. 86].

Посмотрим с этой точки зрения на сложившуюся в современной России политическую систему. Она, отличаясь от западных образцов демократии, вполне соответствует ряду присущих отечественной политической культуре традиций. Внешне современная политическая система России и многие ее институты похожи (с некоторыми отличиями) на систему и институты Российской империи начала XX в. Так, вместо императора, получающего свою власть по наследству, мы сегодня имеем всенародно избранного президента с весьма широкими полномочиями. Государственная дума очень напоминает и по названию, и по функциям свою предшественницу из дореволюционной России, хотя и формируется на более демократических началах. Верхняя палата парламента теперь называется (в отличие от прошлого) Советом Федерации, но так же, как и дореволюционный Государственный совет, не избирается (воссоздан и Госсовет, правда в ином качестве). Правительство в Российской Федерации почти в той же степени зависит от президента, в какой в Российской империи оно находилось под контролем монарха. Подобные сравнения дают основания некоторым публицистам делать вывод об авторитарности (и даже тоталитарности) существующего политического режима. Однако зададимся вопросом: не объясняется ли такое сходство наличием глубинной традиции, имеющей многовековую историю? На протяжении многих столетий государственная власть в России имела самодержавный характер. Хотя сам термин «самодержавие» применялся и к последнему русскому императору Николаю II (он любил себя считать самодержавным хозяином земли русской), де-факто он уже был почти конституционным монархом.

Утвердившиеся у власти большевики очень скоро фактически реставрировали институт самодержавной власти. Новым «царем» становился партийный лидер, реальные полномочия и возможности которого были больше, чем у последних императоров династии Романовых. Недаром Сталина сравнивали с Иваном Грозным, в наибольшей степени олицетворявшим автократическую традицию. Возникший в процессе крушения советской политической системы институт президентства также стал новой формой существования верховной власти в России. По диалектическому закону отрицания отрицания произошло возвращение к той модели самодержавия, которая стала формироваться в начале прошлого века. Сталин, как Иван Грозный, мог делать что угодно, Президент современной России ограничен в своих возможностях, как и Николай II, правовыми нормами, а также некоторыми институциональными противовесами в виде возможности импичмента.

Существующая модель президентской республики и вызывает наибольшие опасения у тех, кто видит главную угрозу современной России в авторитаризме. Но сильная президентская власть не равнозначна авторитаризму, хотя и может при определенных обстоятельствах открыть ему дорогу. Вероятно, правильнее было бы говорить об особом российском типе президентской республики, как, например, это делает российский политолог А. Кынев [5, с. 131]. Данный тип присущ сегодня не только России, но и целому ряду других государств.

Действительно, российский тип президентской республики отчасти напоминает самодержавную монархию и свидетельствует о том, что за столетия процесс модернизации верховной власти в России, пройдя по спирали, вернулся почти в ту же самую точку. Но как раз опыт дореволюционной России предостерегает нас от поспешных изменений. Ведь реализация Временным правительством требования оппозиции об «ответственном министерстве» привела на практике к дестабилизации, хаосу и, в итоге, к большевистской революции. Исходя из этого следует понимать, что серьезные конституционные реформы могут быть осуществлены только тогда, когда для этого возникнут все необходимые условия.

Современная форма президентской власти определяется множеством факторов. В их числе и геополитические, сложные по своей внутренней структуре (огромная территория), и военно-политические (наличие огромного потенциала стратегических ядерных сил и, как следствие, необходимость стабильного и предсказуемого контроля над ними), наконец, это особенности национальной политической культуры.

Российский политолог Ю. С. Пивоваров вообще считает, что политическая система современной России принципиально ничем не отличается от политической системы, существовавшей в нашей стране последние пятьсот лет. В основе этой системы — специфические черты русской политической культуры, которую он называет самодержавной. И для Московского государства, и для Российской империи, и для Советского Союза, и для посткоммунистической России характерны один и тот же тип верховной государственной власти, схожие принципы функционирования основных органов государственного управления. Центральным звеном русской политической системы, полагает Ю. Пивоваров, является самодержавная власть, персонально представленная в лице царя, императора, генерального секретаря или президента. Самодержавная власть ничем не ограничена и распространяется на все сферы жизнедеятельности государства и общества.

«Таким образом, — утверждает Ю. Пивоваров, — Россия в полном объеме управляется персонифицированной властью. Однако реальные административные задачи требуют, “предполагают” наличия “посредствующих властей”, “подчиненных властей”, “средних проток... через которые действует власть государства”. То есть суверенитет находится в руках у Власти, а “посредствующие власти” имеют “свою компетенцию” и определенные полномочия. Здесь действует принцип разделения властей. Самодержавная же Власть правит вне системы разделения властей; она не просто не вписана туда, она существует в иных измерениях, в иных координатах. Она — субстанция и субстанциальна, “посредствующие власти” — функции и функциональны» [6, с. 19].

Органы государственного управления, судебные и законодательные учреждения традиционно, за исключением коротких переходных периодов, находятся в полном подчинении верховной самодержавной власти.

В системе высшего административного управления России в течение последних пятисот лет, по мнению Ю. Пивоварова, четко выделяются два типа органов. К первому типу относятся приказы XVI-XVII вв., коллегии XVIII в., министерства Х1Х-ХХ вв., ко второму — Государев двор XVI — начала XVIII в., Императорский двор XVIII в., Собственная его Императорского Величества канцелярия XIX в., ЦК КПСС XX в., Администрация Президента РФ XX в. Ю. Пивоваров пишет:

«Приказы, коллегии, министерства — это суть функциональные и “исполнительные” органы, “посредствующие”, “подчиненные власти”. К тому же они специализированы, т. е. точно определена сфера их деятельности (например: Министерство иностранных дел). Что касается Государева двора, Собственной Е. И. В. канцелярии, ЦК КПСС, Администрации Президента РФ, то они (через них) осуществляется связь между Самодержавной Властью и “посредствующими властями”, руководят этими властями, направляют их. При этом Двор-Канцелярия-ЦК-Администрация занимаются всем: сфера их деятельности и полномочий не ограничена, поскольку они действуют от имени и по поручению неограниченной Власти. В этом коренная специфика русской административной системы» [6, с. 21-22].

Наряду с институтами в системе политико-административного управления России издавна, по мнению Ю. Пивоварова, возникали различные чрезвычайные органы.

«Одно из важнейших свойств русской системы управления, — утверждает политолог, — ее неинституциональность. Основным элементом, “актором” администрации является не “институт”, а всякого рода “чрезвычайные комиссии” (ЧК). Разница между институтом и ЧК состоит в том, что первый — орган конституционный, его существование закреплено в основополагающих нормативных актах; он действует в границах правового поля, его функционирование не ограничено во времени, полномочия четко определены и известны обществу. Это — “правильный” (с формальной точки зрения) способ управления (для современного общества).

Вторые (“чрезвычайные комиссии”) создаются тогда, когда задачи управления не решаются посредством институтов. Существование ЧК не закреплено в фундаментальных нормативных актах. Для этих органов возможен выход за пределы права; их действия нередко носят полусекретный (или даже секретный) характер, во всяком случае, общество знает о деятельности ЧК далеко не все. Это — “неправильный” способ управления» [6, с. 23].

С точки зрения Ю. Пивоварова, русская административная система имеет три измерения. Политолог перечисляет их по степени близости к власти:

1. Государев двор — Канцелярия — ЦК — Администрация.

2. Чрезвычайные комиссии.

3. Приказы — Коллегии — Министерства.

О последнем звене автор концепции отзывается как о традиционно наиболее слабом в России. Он отмечает: «До 1906 г. у нас не было правительства вообще; министерства и министры были напрямую подчинены императору и “выходили” на него каждый сам по себе» [6, с. 24].

Но и позднее Совет министров и его председатель часто оказывались не в состоянии противостоять тем кругам, которые имели непосредственный доступ к носителю верховной власти, самодержцу. Даже тогда, когда во главе правительства стоял крупный и самостоятельный государственный деятель, например П. Столыпин, он не всегда мог полностью претворять в жизнь задуманные планы и принимать решения, которые сам считал наиболее целесообразными (см. главу III). Слабостью правительства как института в системе традиционных российских органов административного управления можно объяснить и проигрыш Г. Маленковым борьбы за власть в 50-е гг. XX в., и неудачи А. Косыгина в проведении задуманной им экономической реформы в 1960-е гг. (см. главу VIII). В какой-то мере можно согласиться с мнением Ю. Пивоварова, что и в современной России «самостоятельного правительства тоже нет. “Силовые” министерства (и МИД) напрямую подчинены президенту, остальные — под контролем администрации. Вновь правительство — функционально, а не “субстанциально”» [6, с. 27].

Однако в политической истории России были периоды, когда реальная роль правительства, и особенно его главы, резко возрастала. Это случалось тогда, когда или сам носитель самодержавной власти брал на себя функции главы правительства, или тогда, когда глава правительства де-факто становился главой государства и тем самым — носителем верховной самодержавной власти. Так было в 1917 г. после Февральской революции, когда председатель Временного правительства А. Керенский пытался позиционировать себя в качестве главы нового Российского государства. Так было и в первые годы Советской власти, когда пост председателя Совнаркома занимал вождь большевиков В. Ленин. Подобная ситуация возникла в 1941 г., когда И. Сталин решил возложить на себя формальные обязанности главы правительства, хотя он уже обладал всей полнотой власти в СССР. После смерти И. Сталина, в 1957-1964 гг., Н. Хрущев, одержавший победу во внутрипартийной борьбе за власть, совмещал должности первого секретаря ЦК КПСС и председателя Совета министров СССР. Поскольку нельзя исключить возможности повторения подобных ситуаций в будущем, вряд ли можно говорить об извечной слабости правительства как института. В современных условиях с утверждением на пост премьер-министра В. В. Путина роль правительства и его председателя в политической жизни России может возрасти. Но станет ли это результатом реального процесса модернизации воспроизводящейся уже не одно столетие административной системы или будет лишь очередным временным переделом полномочий и ролей внутри нее? Вопрос этот пока остается открытым.

Одной из аксиом политической науки в целом и транзитологии в частности является положение о том, что демократизация тесно связана с процессом становления и развития гражданского общества. Проблеме формирования гражданского общества в России посвящено большое количество научных и публицистических работ. Однако, как известно, практические результаты строительства гражданского общества оставались скромными. Дело дошло до того, что сама исполнительная власть стала предпринимать усилия по строительству гражданского общества «сверху». Это вызвало скептические усмешки у некоторых публицистов. Между тем здесь проявилась еще одна давняя российская традиция примата государства над обществом. Можно напомнить об особенностях возникновения русской государственности вообще, причем именно на территории Российской Федерации. Ее центральные области — ядро Московского государства — сравнительно поздно были заселены восточными славянами. И заселение этих земель проходило, по мнению историков, при активной роли князей и княжеской власти. Таким образом, в отличие от Киевской Руси, где общество предшествовало государству, на территории Московской Руси государство в некотором смысле предшествовало обществу, формировало его «сверху». Этим была заложена этатистская традиция, прослеживающаяся на всех этапах позднейшей русской истории. Но пока гражданское общество и его институты, ни самостоятельно ни с помощью государства не заняли подобающего им места (см. главы I и II).

Среди спорных и не до конца решенных политических проблем современной России часто называют и проблему совершенствования ее административно-территориального федеративного устройства. К современному российскому федерализму предъявляется множество претензий, и они небеспочвенны. Однако и здесь мы можем увидеть ряд традиций, существовавших в истории как дореволюционной России, так и Советского Союза. В Российской империи (и в Московском государстве) можно было наблюдать одновременно такие противоположные тенденции, как стремление к всеобщей унификации и централизации, с одной стороны, и сохранение за различными территориями особых статусов и особых систем управления — с другой. Спутанность этих административных статусов часто мешала четко выделить, где кончается собственно российская территория.

Характеризуя рубеж XIX и XX вв., А. Горянин отмечал:

«Россия делится не только на губернии, но и на области, округа, гене - рал-губернаторства и наместничества... в ее состав то ли входят, то ли не входят вассальные государства Бухара и Хива и протекторат с неясным статусом — Урянхайский край, а также Царство Польское и Великое княжество Финляндское, все эти разнообразия (которые на самом деле надо описывать очень долго) — в ясной или неясной форме — присутствовали в сознании жителей Российской империи. Каждый знал, что даже в собственно России, не говоря уже об империи в целом, нет общей мерки для всякого места» [7, с. 25].

А. Салмин добавляет к этому:

«Накануне русско-японской войны на некоторых отечественных географических картах Манчжурия обозначалась как часть Российской империи, а на других — нет, и это отражало не столько то или иное отношение составителей и издателей карт к империализму (чего также нельзя исключать), сколь то простое обстоятельство, что с юридической точки зрения статус этой международно признанной в тот период «сферы влияния» России, непосредственно прилегавшей к ее границам, действительно был весьма расплывчатым. (Характерный пример неясности статусов подвластных в тот или иной момент России территорий: А. С. Пушкин, последовавший за русскими войсками в Эрзурум, полагал, вероятно, искренне, что находится на русской территории, при том, что граф А. X. Бенкендорф, имея свои резоны, придерживался противоположного мнения.) Нельзя забывать и о том, что русскому православному народу, собственно и бывшему культурным субъектом Руси, России, как референтной общности, был свойственен, если можно так выразиться, «врожденный геополитический астигматизм». Государство (Великие княжества — Киевское, Владимирское, Московское, с оговорками — Литовское, Русское царство, Российская империя) сосуществовало в нем со Святой Русью и с Православным миром: землями, где православный русский человек был в разной степени, но своим, независимо от государственных границ и политических режимов — в том числе и в этноконфес - сиональном смысле» [8, с. 25].

Данная традиция нашла свое продолжение и при коммунистическом режиме. В этот период мы тоже наблюдаем стремление к централизации и унификации всего и всех. Одновременно существует и статусный плюрализм различных территорий. В СССР, как известно, наряду с областями и краями были союзные и автономные республики, автономные области, национальные округа. Помимо собственной страны политическое руководство Советского Союза в той или иной степени контролировало и территории за ее пределами. Это было причиной расплывчатости массового сознания в представлениях о границах СССР и входящих в него территорий: с одной стороны, ставилась под сомнение «советская идентичность» некоторых из союзных республик (в частности, прибалтийских), с другой — некоторые суверенные де-юре государства рассматривались как непосредственное продолжение СССР (Монголию молва называла «шестнадцатой республикой», Болгария также в широких массах ассоциировалась с понятием «не заграница»),

В посткоммунистической России мы вновь видим схожую картину. Вслед за ельцинским призывом насыщаться суверенитетом последовало возвращение к практике унификации и централизации. Но при провозглашении формального равенства сохраняется различие статусов отдельных субъектов Федерации. Сегодня их насчитывается шесть типов: области, края, республики, автономная область, национальные округа и города федерального значения (Москва и Санкт-Петербург). Словом, традиция при некоторых новациях сохранена. Так, отдельные территории, будучи субъектами Российской Федерации в целом, являются также и частью других ее субъектов. Этого не было ни в Российской империи, ни в Советском Союзе. В последнее время стали предприниматься меры по изменению такой ситуации. В ряде мест произошло объединение формально самостоятельных, но исторически и экономически связанных между собой субъектов Федерации. Например, в результате объединения Пермской области и Коми-Пермяцкого национального округа возник новый укрупненный субъект Федерации — Пермский край.

Конечно, российская политическая система будет меняться и далее. Хотя полной, стопроцентной реализации демократического идеала нет ни в одной наиболее развитой стране мира, стремиться к реализации такого идеала необходимо. Однако решение этой задачи требует больших исторических сроков, и поэтому она остается, скорее, задачей будущего, а не сегодняшнего дня. На протяжении последних десятилетий наиболее актуальным вопросом политического развития России оставался, на наш взгляд, вопрос стабильности. Это связано с уже рассматривавшимся ранее противоречием двойного перехода к демократии и к рынку.

Отсутствие политических условий для китайского или восточноевропейского варианта перехода к рыночной экономике привело к тому, что в России был реализован собственный, специфический вариант такого перехода. Хотя посткоммунистическая Россия на рубеже XX и XXI вв. с трудом добивалась от иностранных государств и международных организаций признания за собой статуса «страны с рыночной экономикой», де-факто таковой она, несомненно, уже была. Но это весьма своеобразная рыночная экономика, которая отличается от экономики ведущих стран Запада, как российская политическая система отличается от политических систем западных государств. Точно так же, как советская экономика стала реальным результатом попытки осуществления марксистской утопии в российских условиях, современный российский капитализм — плод реализации либеральной экономической доктрины на постсоветской российской почве. Как отмечал российский экономист Л. Косалс,

«в России реализовался свой, особый путь перехода к рынку, который представлял гибрид “рецептов Международного валютного фонда” и других либеральных рецептов, с одной стороны, с сохранением некоторых “советских институтов хозяйствования”, с другой. Экономически этот путь весьма неэффективен, он был чреват очень большим и долгим спадом производства, резким снижением его эффективности, примитивизацией экономической жизни и “вымиранием” высокотехнологичных отраслей, падением уровня жизни огромной части населения, ухудшением демографической ситуации, ростом преступности, развитием теневой экономики и другими серьезнейшими негативными последствиями* [8, с. 16].

Сложившуюся к концу 90-х гг. XX в. экономическую систему России часто определяют как «олигархический капитализм». Л. Косалс предлагал именовать ее клановым капитализмом. Основные черты такой системы, по его мнению, таковы:

1. Главные субъекты сложившейся системы — это социально-экономические кланы, а не частные предприниматели, свободно конкурирующие между собой. Кланы — сращенные с государством и криминалом группировки деловых людей, монопольно контролирующие самые выгодные рынки и не допускающие туда тех, кто мог бы производить продукцию лучшего качества и дешевле.

2. Относительно высокий уровень экономической свободы при отсутствии ее жесткой и четкой правовой регламентации, что позволяет осуществлять многие виды хозяйственной активности не только мощным деловым кланам, но и многим внеклановым субъектам в тех сферах, которые не представляют интереса для кланов. Это позволяет выживать многим социальным группам — «челнокам», уличным торговцам и другим, хотя и не может обеспечить условий для инвестиций и осуществления инноваций.

3. Постсоветский монополизм, который имеет в основном нерыночный характер. Он возникает как результат функционирования клановой структуры, а не в ходе рыночной конкуренции. Главные его источники — государство и криминальные группы. Основные методы его реализации: а) создание государственными органами и отдельными чиновниками различных «уполномоченных» структур и «дружественных» фирм, возглавляемых людьми в той или иной степени связанных с органами власти и/или чиновниками, создание для них благоприятных условий (выдача подрядов, государственных заказов и др.); б) ограничение числа субъектов-участников рынка правовыми, административными и силовыми способами (закрытие рынков от «сторонних производителей», разорение фирм - конкурентов с помощью налоговых органов и т. д.); в) создание различного рода «крыш» для частных фирм, вынужденных платить за силой навязываемые услуги. Во всех этих и других формах реализации постсоветского монополизма государство выступает не как собственно орган управления, а как субъект рынка с чрезвычайными полномочиями.

4. Номенклатурное предпринимательство — нет жесткого разделения между ролью бизнесмена и чиновника. В условиях начала рыночных реформ номенклатурное предпринимательство было той мздой, которую пришлось платить обществу за согласие номенклатуры проводить реформы. В противном случае в российских условиях они вообще не были бы начаты. В настоящее время оно институционализировалось, сформировались механизмы его защиты и воспроизводства. Экономически это является злом (так как номенклатурные предприниматели имеют незаслуженные преимущества перед «простыми» предпринимателями, а их риски при этом перекладываются на госбюджет), однако в условиях кланового капитализма оно неискоренимо.

5. Огромные масштабы теневой экономики. Если в целом в странах с переходной экономикой теневая часть составляет приблизительно 25 %, то в России она достигала 40-50 % , что отвечает уровню развивающихся стран (в развитых странах ОЭСР она в среднем всего лишь около 15 %). Теневая деятельность — это «сквозная черта» российской экономической системы, она присутствует в работе практически всех организаций, включая государственные [8, с. 17-18].

Эта система отличалась определенной стабильностью, но не эффективностью. Объективно она находилась в противоречии с потребностями дальнейшего поступательного развития России. Она обусловила разделение российского общества на две неравные части. Одна часть выиграла от реформ и вполне вписалась в возникшую систему, а другая часть продолжала де-факто жить в социализме, но при постоянном свертывании присущих ему социальных гарантий. Сохранялась зависимость российского народно-хозяйственного комплекса от экспорта энергоносителей и, следовательно, от конъюнктуры мировых цен на них. Малый и средний бизнес сталкивался с серьезными трудностями.

Для того чтобы решить все проблемы в экономической, социальной и других сферах, обеспечить внешнюю и внутреннюю безопасность государства и общества, России был необходим длительный период стабильного экономического роста с более высокими темпами. А для этого, в свою очередь, были нужны соответствующие социально-политические условия: продуманная стратегия дальнейшего развития России и наличие политической воли для осуществления этой стратегии.

Некоторые из этих условий были созданы в тот период, когда Президентом Российской Федерации был В. Путин. За годы его пребывания на этом посту удалось остановить длившийся все 1990-е гг. экономический спад. Возобновился рост экономики, и хотя темпы этого роста были ниже, чем, например, в Китае, они значительно превышают темпы экономического роста США, стран Западной Европы и Японии. На этой основе удалось несколько смягчить остроту накопившихся за 1990-е гг. проблем. Правда, сам экономический рост во многом был обусловлен благоприятной для России конъюнктурой на мировом энергетическом рынке, и лишь в последние годы ситуация стала меняться. Но задачи технологической модернизации, наращивания экономического потенциала, преодоления социального расслоения в обществе по-прежнему остаются актуальными. Удалось ослабить роль олигархических структур, сформировавшихся в 1990-е гг., в экономике и практически перекрыть каналы влияния олигархов на политику, средства массовой информации и другие сферы жизни российского общества. Однако все пороки сложившейся на предшествующем этапе развития системы олигархического «кланового» капитализма пока преодолеть не удалось.

Существенные сдвиги произошли в годы президентства В. Путина в политической жизни Российской Федерации. Значительно обновилась правящая элита. Как отмечает известный исследователь современной российской элиты О. Крыштановская,

«при Ельцине возникла разночинная по своему происхождению элита, рекрутированная из самых экзотических социальных групп и не имеющая серьезного управленческого опыта: там были доценты, спортсмены, священники, отставные унтер-офицеры, циркачи, экстрасенсы, врачи и проч., и проч. Хотя выходцы из старой номенклатуры по-прежнему составляли костяк элиты, они, как правило, не претендовали на первые роли» [9, с. 268].

Поскольку такой состав элиты не соответствовал цели и задачам, которые ставил В. Путин,

«для нового президента особенно важен был вопрос о формировании группы поддержки. Вполне логично, что первым призывом были затронуты те, кого Путин знал и кому он доверял: его сослуживцы и земляки. Социальной опорой президента сразу стал офицерский корпус, сотрудники всех типов силовых и правоохранительных структур, специалисты военно-промышленного комплекса. Постепенно вокруг Путина формируется коалиция сторонников, состоящая из его прежних сослуживцев и старых знакомцев, которые вслед за своим патроном совершают “большой скачок”» [9, с. 268].

В начале XXI в. верхние эшелоны российской политической элиты заметно пополнились выходцами из силовых структур, а также из Санкт-Петербурга. Состав правящей элиты начинал все более соответствовать тому курсу, который избрал В. Путин при вступлении на пост Президента РФ. В тот момент весьма серьезной проблемой для страны была проблема сохранения ее территориальной целостности. В результате контртеррористической операции в Чеченской Республике степень угрозы сепаратизма и терроризма на Северном Кавказе была снижена, хотя полностью не устранена. Так или иначе, опасность территориального распада Российской Федерации сегодня уже не является актуальной.

Другой задачей, которую в целом удалось решить, стало восстановление нарушенной в 1990-е гг. управляемости происходящими в стране процессами, или «укрепление властной вертикали». Некоторые реформы, предпринятые для решения этой задачи, вызвали неоднозначную реакцию как внутри страны, так и за рубежом. В частности, это касается изменения порядка избрания глав субъектов Федерации. Губернаторы, президенты и другие руководители исполнительной власти субъектов Федерации избирались в соответствии с нормами, действовавшими в этих субъектах, всеобщим голосованием населения. Теперь процедура стала иной: главы субъектов Федерации наделяются полномочиями решением региональных органов законодательной власти по представлению Президента РФ. Хотя некоторый элемент выборности при этой процедуре сохраняется, по сути, речь идет о назначении глав местной исполнительной власти непосредственно главой Российского государства. В целом это соответствует российской традиции. Так было практически на всех этапах отечественной политической истории, но сегодня возвращение к такому порядку формирования исполнительной в ласти на местах стало толковаться как отход от демократических принципов. Как уже было отмечено, по вопросу о характере современного политического режима в России существуют различные мнения и оценки. Но в данном случае речь идет не о нем. Введенный в 2004 г. порядок избрания губернаторов, а особенно президентов республик в составе Российской Федерации, входит в противоречие не столько с принципами демократии, сколько с принципами федеративного устройства Российского государства. Следовательно, проблемы развития и совершенствования федерализма в России по - прежнему требуют дальнейшего изучения и практического решения.

Неоднозначные последствия в будущем может иметь еще одна политическая реформа — реформа избирательной системы, касающаяся порядка избрания депутатов нижней палаты российского парламента — Государственной думы. В 1993 г. одновременно с принятием Конституции Российской Федерации был осуществлен переход к смешанной избирательной системе, при которой половина депутатского корпуса избиралась по мажоритарному принципу, половина — по пропорциональному. С точки зрения сравнительной политологии нет идеальных избирательных систем. При мажоритарной системе избиратели голосуют за конкретного кандидата, у них есть возможность в какой-то мере влиять на избранных депутатов и контролировать их деятельность. Таким образом удается обеспечить определенную взаимосвязь между электоратом и «народными избранниками». Однако мажоритарная система не стимулирует партийного строительства и не позволяет отразить в составе избранного законодательного органа власти весь спектр политико-идеологических ориентаций, которые существуют в обществе.

Пропорциональная система стимулирует партийное строительство. Пропорциональный принцип избрания депутатов позволяет более полно представить в парламенте интересы различных слоев населения и политических сил, отражающих интересы этих слоев. Но при пропорциональной системе теряется непосредственная связь между избирателями и депутатами. Избрание в парламент конкретного кандидата зависит не от того, какими достоинствами или недостатками обладает он в глазах электората, а от его порядкового номера в партийном списке. Поскольку депутатский корпус пользуется парламентской неприкосновенностью, а место в партийном списке определяется высокопоставленными функционерами той или иной партии, то ничего удивительного нет в том, что возникает благоприятная почва для коррупции. Такая ситуация, например, сложилась в Италии во времена

I Республики (1947-1992), когда депутаты итальянского парламента избирались исключительно по пропорциональной системе. В конце концов многочисленные коррупционные скандалы заставили отказаться от нее и перейти к действовавшей до недавнего времени смешанной избирательной системе.

Переход к пропорциональной избирательной системе в России мотивировался необходимостью стимулировать развитие политических партий и партийной системы. Действительно, без стабильной и развитой партийной системы сегодня невозможна стабильная и эффективная демократия. В 1990-е гг. партийная система Российской Федерации находилась в эмбриональном состоянии. Существовало множество карликовых партий, не имевших ни прочной социальной базы, ни вразумительной политико-идеологической платформы. Надежды на то, что становление партийной системы произойдет стихийным образом, не оправдались, поэтому понадобились соответствующие импульсы и стимулы «сверху». Однако реформа избирательной системы была проведена в пользу крупных и уже закрепившихся на политической арене партий. Именно для таких партий было выгодно поднять проходной барьер в Государственную думу с 5 до 7 % голосов избирателей. Среди этих партий и выделилась «Единая Россия», получившая статус «партии власти».

Следует отметить, что феномен «партии власти» характерен не только для современной посткоммунистической России. Как показали исследования российских политологов, впервые о «партии власти» еще в начале XX в. сказал тогдашний министр внутренних дел Российской империи Д. Ф. Трепов. Об этом, ссылаясь на архивные исследования Ю. Глебовой, пишет Ю. Пивоваров:

«Сподвижник последнего императора предлагал создать в Думе и по всей России “партию власти”. Включить в нее всех начальников всех государственных уровней, взять под контроль прессу, подтянуть к этой партии солидные финансы и т. п. Однако тогда, в последнее десятилетие царизма этот проект в силу различных причин не был реализован. Видимо, еще не созрели исторические условия. Ведь он был принципиально новым для Русской Системы — предполагались действия с позиций, расположенных внутри, в рамках staft/squo» [10, с. 116].

Второй раз проект «партии власти» был востребован в годы перестройки. Тогда, в условиях позднесоветского общества, шли процессы трансформации сложившихся в предшествующие периоды развития Советского Союза экономических, социальных и политических структур.

«М. С. Горбачев и его окружение, — констатирует Ю. Пивоваров, — попытались всему этому придать более современный, открытый и управляемый вид. При этом не покушаясь на по-прежнему провозглашаемые основополагающие принципы: социализм etc. И здесь вновь, как во времена Николая II — Д. Ф. Трепова, на повестке дня оказался вопрос о “партии власти” (хотя, конечно, никто этим термином не пользовался). По сути, тогдашняя КПСС годилась на эту роль. Это была массовая организация с хорошими (в специфическом смысле) навыками управления. Михаил Сергеевич и делал на это ставку (не важно, что он думал на самом деле; он был “орудием истории”). Горбачевцы хотели приспособить КПСС к руководству сложным и многосоставным, но “еще” не структурированным и не способным к самоуправлению обществом. Для этого допускалась и определенная плюральность внутри самой партии (это было свидетельством признания разнородности социума). Такая партия должна была учитывать реальные интересы различных социальных групп и слоев» [ 10, с. 119].

Но поскольку выбранная перестроечным руководством КПСС и СССР стратегия реформирования оказалась неудачной (см. главу X), идею о создании «партии власти» снова реализовать не удалось. И во времена Б. Ельцина ни «Выбор России» в 1993 г., ни «Наш дом Россия» в 1995 г. не сумели завоевать большинства мест в Государственной думе, которая тогда фактически оставалась под контролем оппозиционно настроенных по отношению к власти политических сил.

Начиная с 1999 г., когда было создано движение «Единство», проект «партии власти» начал реализовываться более успешно. После объединения «Единства» с политическим движением «Отечество — вся Россия» была создана партия «Единая Россия», сумевшая получить конституционное большинство в избранной в 2003 г. Государственной думе IV созыва.

Интересно отметить, что некоторые исследователи и сегодня не считают возможным ассоциировать феномен «партии власти» только с «Единой Россией». Например, еще до парламентских выборов декабря 2007 г. российские политологи А. Иванов и С. Устименко писали:

«В случае подтверждения жизнеспособности “Справедливой России” новая российская партийная система будет выглядеть так: в центре — двуглавая “партия власти” в лице номенклатурной “Единой России” и ее официальной оппозиции, “Справедливой России”, а на флангах — два дополнительных резервуара для сбора голосов правых и левых маргиналов в виде ЛДПР и КПРФ» [11, с. 66].

Далее политологи констатировали: «Разрастание “партии власти” — это симптом трансформации, происходящей на электоральном поле. Мы являемся свидетелями перехода от многопартийности как отражения представительства мнений к партийности как отражению расстановки сил в правящем классе» [11]. На основе проведенного ими анализа вышеуказанные авторы сделали следующий вывод:

«Ужесточение партийного и избирательного законодательства, укрупнение партий и сокращение их количества не только преследуют цель повысить управляемость, но и отражает желание “высшей власти” в лице действующей бюрократии монополизировать политическое пространство и, как следствие, электоральную поддержку. Инструментом для реализации этого плана призван служить политический картель, который формируется на базе правоцентристской “Единой России”, левоцентристской “Справедливой России”, либеральной “Гражданской силы” (созданной в марте 2007 г. на основе партии “Свободная Россия”) и при участии стигматизированных, но вполне адаптировавшихся к режиму и адаптированных режимом ЛДПР и КПРФ» [11].

Как показали итоги выборов в Государственную думу 2 декабря 2007 г., вывод политологов полностью подтвердился. Все вышеперечисленные партии, за исключением «Гражданской силы», сумели преодолеть семипроцентный барьер и получить депутатские мандаты. Эти четыре партии — «Единая Россия», «Справедливая Россия», КПРФ и ЛДПР — основные элементы сложившейся в конце президентского срока В. Путина партийно-политической системы. Сформировавшаяся политическая конструкция, особенно если иметь в виду высокий рейтинг самого тогдашнего Президента, возглавившего избирательный список «Единой России», что и обеспечило этой партий громкий электоральный успех, выглядит сегодня весьма прочно. Можно говорить о политической стабилизации в современной России, что с точки зрения теории политической модернизации является важным условием социально-экономического развития. Но направление и скорость социально-экономического развития будет зависеть от решений, которые должны быть адекватными и соответствовать складывающейся ситуации и национально-государственным интересам страны и ее граждан. В какой степени удастся принимать именно такие решения на практике, покажет только время.