Национализм как фактор политики

С теоретической точки зрения, национализм способен выполнять функцию объединяющего начала, снимающего остроту общественных конфликтов и глубину социальных разломов. Однако при этом важнейшим остается вопрос о том, до какой степени национализм действительно объединяет, а не разъединяет людей, требуя от них преданности «нации», которая отнюдь не тождественна верности интересам государства.

Политическое значение национализма теснейшим образом связано с доктриной о праве наций на самоопределение, сформулированной на рубеже XIX и XX веков. Ее становлению способствовала борьба за переустройство имперского миропорядка, которую вели — с противоположных флангов — крайние либералы и крайние социалисты. Способствуя разрушению европейских империй, препятствовавших гегемонии США, американский президент Вудро Вильсон (1856-1924) в 1917 году выдвинул тезис о неотъемлемом праве этнических общностей на обладание собственной государственностью. Аналогичный лозунг в тот же период провозгласили большевики, расшатывавшие слабеющую империю Романовых. Масштабные потрясения, вызванные реализацией этой политической программы, способствовали широкой популярности исключительно политического подхода к определению нации. Так, согласно Максу Веберу, «нация — это общность, которая, как правило, стремится создать собственное государство» (Смит 2004: 41). [См. статьи Империя и Либерализм.]

Несовершенство подобного взгляда было продемонстрировано уже в ходе создания версальской системы, предусматривавшей государственное самоопределение для европейских наций, которые освобождались от имперских пут. Как справедливо отмечает один из наиболее видных историков нынешнего времени Эрик Хобсбаум (р. 1917), наиболее решительно этой программы «придерживались (и до сих пор придерживаются) те, кто далек от этнических и языковых реалий регионов, предназначенных для разделения на однородные нации-государства» (Хобсбаум 1998: 211). Говоря об этнических чистках, происходивших в первой половине ХХ столетия на территории Турции, Германии, Польши, Чехословакии, названный автор добавляет: «После всего этого уже можно было понять, что создание однородного национального государства представляет собой цель, которую могут осуществить только варвары или, по крайней мере, только варварскими средствами» (Хобсбаум 1998: 212). Переустройство карты Европы по национально-языковому принципу завершилось общепризнанным провалом, последствия которого напоминают о себе и сегодня. Национальные конфликты, вспыхнувшие на территории Восточной Европы в 1990-е годы, напрямую были связаны с версальскими решениями.

Право наций на самоопределение послужило идеологическим обоснованием и для высвобождения стран «третьего мира» из-под колониальной зависимости, начавшегося после Второй мировой войны. Создание государств-наций в регионах, многие из которых раньше не знали никакой государственности, шло с большим трудом, а теория «конструирования» новых гражданских наций в Азии и Африке в процессе модернизации, активно распространявшаяся в 1960-е годы, во многих случаях доказала свою практическую несостоятельность. Но главная проблема заключалась и заключается в том, что полное политическое самоопределение всех этнических и языковых групп просто недостижимо. Именно этим соображением, неоднократно проверенным на протяжении ХХ столетия, обусловлена решительная критика права наций на самоопределение, звучащая в последнее время. Речь идет как о новой интерпретации международных документов, провозглашающих это право, так и о корректировке практической политики. Настороженность, проявляемая в данном отношении ведущими государствами мира, стала особенно ощутимой после того, как с феноменом этнического и лингвистического сепаратизма столкнулся ряд стран-членов Организации экономического сотрудничества и развития — в частности, Канада, Испания, Великобритания.

Сказанное, однако, не означает, что современный национализм понемногу лишается своей политической компоненты. Даже на европейском континенте он по-прежнему остается одним из существенных факторов общественного развития. Эту характеристику подтверждают, по крайней мере, два обстоятельства. Во-первых, следует отметить прокатившуюся в последние двадцать лет по Западной Европе волну успеха откровенно националистических партий. Так, во Франции, ФРГ, Австрии, Италии набирают очки популистские и радикальные движения правого толка, которые постепенно становятся все более значимыми игроками на национальной и европейской политической арене. При этом активность системных националистов соединяется с активностью внесистемных правых экстремистов. Во-вторых, идет постоянное нарастание центробежных тенденций в регионах проживания коренных этнических групп (Тишков, Шнирельман 2007). Политическое обособление исторических регионов Великобритании, как Шотландии, так и Уэльса, из области теоретических дебатов переходит в сферу политической практики. Схожие процессы наблюдаются и во Франции, где наряду с радикальным корсиканским движением набирают силу национальные движения других регионов — Бретани, Окситании, Эльзаса. В испанской Каталонии приняты закон о языке и новый региональный статут, которые устанавливают приоритет каталанского языка над государственным кастильским языком на территории этого автономного сообщества и, фактически, признают население этого региона отдельной нацией. Таким образом, национализм в Западной Европе не только становится все более интенсивным, но и усложняет свои проявления. [См. статью Регионализм.] Согласно скептическим оценкам, «всплеск этнических конфликтов в западных странах свидетельствует, что этничность не стоит трактовать лишь в терминах уходящего традиционализма, из которого Запад уже вырос» (Horowitz 1985: 97).