Социология: учебное пособие

Однако в условиях постиндустриального общества на исходе XX в. у социологии вновь появилась возможность активизировать свои метафизические устремления и превратиться из бескрылой и бездуховной позитивистской социологии в окрыленную метафизическую социологию. Данному обстоятельству есть, по меньшей мере, три объяснения.

Первое — это возникшая возможность восстановить насильственно прерванную связь времен и досказать то, что не успели высказать отечественные социальные мыслители Серебряного века.

Второе — приход эпохи постмодерна, смысл которой вписывается в библейскую притчу о возвращении блудного сына. В роли блудного сына в данном случае выступает социологический метод, который, просуществовав полтора века в лоне позитивизма, "ощутил" потребность в возврате в отчий дом классических традиций, в лоно покинутой им метафизики.

Третье — это то, что социологический метод в его автономной, позитивистской редакции в очередной раз обнаружил собственную несамодостаточность. Он успел практически полностью выработать все свои познавательные резервы. Именно в такие моменты, когда для самих социологов становится очевидным неудовлетворительное качество получаемой ими социологической информации, их интерес начинает перемещаться от позитивистских ориентиров в сторону метафизики и ее неисчерпаемых познавательных возможностей. Начинается творческая разведка с целью возврата социологической теории в лоно покинутых ею классических традиций. Дух начинает испытывать потребность в возврате к родным пенатам. Так возникает новая социокультурная ситуация, о которой Г.-Р. Яусс сказал: "Призрак бродит по Европе — призрак постмодернизма". Постмодернистски ориентированные деятели культуры, казалось бы, продолжали длящуюся уже полтора столетия переоценку ценностей, но теперь уже ее предметом стали ценности самого модерна. Одновременно началось восстановление порванных модернизмом связей с классическими традициями метафизического мировосприятия.

Примечательно, что русский правовед И. А. Покровский высказал в начале XX в. мысль о том, что общественная потребность в метафизическом постижении природы социальных явлений и, в частности, права наиболее явственно обнаруживается и заметно возрастает в переходные эпохи серьезных законодательных преобразований. Стоит ли доказывать, что именно такую эпоху мы и переживаем в настоящее время.

Итак, история социального познания убеждает в том, что отношения между социологией и метафизикой складывались большей частью не по принципу взаимодополняемости их методологий, а скорее в соответствии с логикой их попеременных вытеснений. Социологическая наука либо преисполнялась пафосом самоуверенности и самодостаточности, либо же начинала испытывать потребность в дополнительной философской, метафизической проработке своих оснований. За тем, что внешне выглядело как колебания исторического "маятника", когда социология то устремлялась прочь от метафизики, то начинала двигаться ей навстречу, для самой социологии крылись периодически обострявшиеся вопросы, связанные не только с качеством получаемых знаний, но и с крупными метанаучными проблемами собственного общественного предназначения.

Навыки и умения социологического сознания обращаться со сложнейшими коллизиямии социального существования людей развиваются не так быстро, как того хотела бы теоретическая социология.

Так, в 1920 г. П. А. Сорокин с грустью отмечал, что из-за недостаточной развитости социологии человечество "до сих пор бессильно в борьбе с социальными бедствиями и не умеет утилизовать социально-психическую энергию, высшую из всех видов энергий. Мы не способны глупого делать умным, преступника — честным, безвольного — волевым существом. Часто мы не знаем, где "добро", где "зло", а если и знаем, то сплошь и рядом не способны бороться с "искушением". Подобная неспособность позитивной социологии отличать добро от зла — это не обязательно черта переходной исторической эпохи. Нечто похожее может происходить с ней и в относительно стабильные времена, если это периоды тоталитарных диктатур, предпринимающих все, чтобы люди утратили высшие, абсолютные нравственные ориентиры, а с ними и представления об истинных целях своего существования.

Ф. М. Достоевский в романе "Преступление и наказание писал: "У нас есть, дескать, факты! Да ведь факты не все, по крайней мере, половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!". Умение же должным образом обращаться с фактами эмпирическая социология получает от теоретической социологии. А та, в свою очередь, может научиться этому только у метафизики.

Только на первый, весьма поверхностный взгляд может показаться, что метафизика бесполезна при решении конкретных жизненных и познавательных задач. Лишь весьма неискушенному рассудку она представляется "надмирной", оторванной от всего земного и насущного. В действительности же она практична по самому большому счету. Как заметил в начале XX в. французский философ Ж. Маритэн, метафизика открывает человеку подлинные ценности в их истинной иерархии, помогает прочно стоять на земле, "поддерживает справедливый порядок в мире своего познания, обеспечивает естественные границы, гармонию и соподчинение различных наук. И это гораздо необходимее человеческому существу, чем самые роскошные цветы математики феноменов. Ибо какой смысл завоевать мир, но потерять истинную направленность разума".

Вряд ли ищущая человеческая мысль не заинтересована в том, чтобы сохранять истинную направленность своих усилий и при этом отчетливо различать главные ценностные ориентиры. Метафизика стремится убедить социологический рассудок в существовании вечного и абсолютного. Наделе это выглядит как доказательства того, что в социальных фактах всегда присутствует нечто, выходящее за их пределы и вообще за пределы сугубо рассудочного понимания.

Самые мудрые из социологов понимали, что познавательные возможности их науки отнюдь не безграничны. И в те моменты, когда понимание этого становилось наиболее отчетливым и острым, они начинали испытывать чувство, похожее на то, что Декарт называл "интеллектуальной печалью". Это чувство заставляло их испытывать потребность в метафизике, подводило их к рубежам сверхфизического мира. В результате у них возникала уверенность в том, что под покровом окружающей людей социальной действительности скрыта иная реальность, не похожая на эту, и что она более реальна, чем та, на поверхности которой лежат россыпи очевидных социальных фактов. Появлялась убежденность в том, что именно из ненаблюдаемого, сверхкаузального мира исходят высшие императивы, задающие людям совершенно определенные модели социального поведения.

Метафизика побуждает социологов, исследующих конкретные социальные факты, воспринимать в качестве когнитивной нормы то, что в этих фактах всегда обнаруживается нечто, выходящее за пределы человеческого понимания. Это нечто — отблески абсолютного и вечного на относительном и преходящем. Это печать метафизической сверхреальности, которая значима для человека в той мере, в какой он способен посредством своих духовных усилий вообразить и помыслить ее.

Если позитивная социология раннего и зрелого модерна в лице Конта, Спенсера, Дюркгейма и их последователей отмежевалась от метафизики, то социология постмодерна начала опять к ней приближаться. Это произошло в результате обнаружения того, что возможности сугубо социологического осмысления множества фактов социальной жизни имеют свои пределы. Стало очевидным наличие таких рубежей в понимании социальных реалий, на которые позитивистская социология никогда не сможет выдвинуться в силу своей отгороженности от сферы метафизических нормативно-ценностных абсолютов.

Основной итог, к которому подошла социологическая наука на излете XX в., заключается в выводе о том, что ее полная и бесповоротная суверенизация от метафизики не удалась, поскольку не дала ожидаемых результатов. Те достижения, что позитивная социология имеет на своем счету, не слишком утешительны, а те познавательные перспективы, что еще существуют для нее на прежнем пути приобретения позитивных знаний, не обещают больших открытий.

К концу XX в. в духовной сфере начал тормозиться характерный для эпохи модерна процесс "разбегания" культурной вселенной. Взаимоотстранение норм и ценностей достигло своего предела. Стала обнаруживаться новая тенденция: различные отрасли культуры, словно вспомнив о своем былом родстве, начали процесс сближения. В социологии это выглядит, как стремление вновь воссоединить социологию с метафизикой, тем более, что ни в той, ни в другой не наблюдается на сегодняшний день признаков взаимной несовместимости.

Что же прибавляется к исходным посылкам и возможным результатам в итоге перевода социологической тематики на метафизический уровень? Что даст легитимация метафизической методологии с точки зрения социологов? Без сомнения, у каждой поставленной проблемы появится возможность обрести дополнительную полноту освещения и глубину проработки, что она вряд ли приобрела, оставшись на сугубо позитивистском уровне. Но главное, пожалуй, это то, что социологическая информация благодаря метафизической транскрипции и метафизическому контексту обретает экзистенциальный, то есть одновременно и универсальный, и глубоко личностный характер. Социальные факты, существовавшие прежде как бы сами по себе, окажутся, включены в личную картину мира, а знание о человеке вообще станет знанием о себе и своем "я".

В пунктах соприкосновения социологии и метафизики обнаруживаются универсальные экзистенциалы, абсолютные ценности и высшие нравственные истины. Приближение социологического сознания к полю их смыслов означает, что имевшиеся в его распоряжении знания об отдельных социальных фактах накладываются на шкалу с пометками ценностных абсолютов.

В итоге сами факты обретают дополнительный, дотоле неочевидный, метасоциологический смысл.

Такая шкала крайне необходима социальным наукам, искусству, литературе, всем формам культуры. Нужда в ней особенно остро ощущается в переходные эпохи, когда рушатся устоявшиеся системы ценностей, возникает сумятица оценок, шаткость нормативных представлений и множество людей утрачивают способность отличить порок от добродетели, а преступление от доблести. Социологическому сознанию совсем не обязательно стремиться прикоснуться своим инструментарием к метафизическим сущностям, подобно тому, как человеку незачем видеть Бога. Но как человеку непозволительно жить, забыв о высших первоначалах мирового бытия, так и социологии непозволительно существовать, открестившись от метафизического мира. Для нее гораздо приемлемее путь не рассудочного верхоглядства и плоского схематизма, а признание таинственности того, что происходит в глубинах социальной жизни.

Совершенно очевидно, что социологическая теория не может успешно исследовать такие острые социальные проблемы, как падение нравов, динамика преступлений и самоубийств, распространение наркомании и пьянства, если она равнодушна к сверхфизическим основаниям человеческого бытия. Ей в равной мере необходимы оба метода постижения социальной реальности — социологический и метафизический. Для нее важно соединить исследовательский интерес к социальным фактам с вниманием к человеческим экзистенциалам и стоящим за ними нравственным абсолютам и метафизическим сущностям.

"Метафизические глаза" необходимы не только современной социологии. Они нужны всем наукам. Современный французский мыслитель Ж.-Ф. Лиотар в своем исследовании о культуре постмодерна прибегнул к авторитету Ф. Шлейермахера, писавшего в начале XIX в. о том, что творческая научная способность не может существовать без спекулятивного, то есть метафизического духа. Только метафизическая социология способна видеть истинные ориентиры и обнаруживать все те четыре типа причин социальных явлений, которые обозначил еще Аристотель, — формообразующие, материальные, деятельные и целевые.

Но, скорее всего, историческая судьба социологической теории всегда будет вписываться в процесс маятниковых колебаний между полюсами позитивистских и метафизических пристрастий. В ней практически всегда существовали и, очевидно, всегда будут существовать два крыла -- метафизическое и позитивистское.